Каширское шоссе

Записки «Каширское шоссе» представляют собой как бы предысторию этих акций, индивидуальный опыт переживания пограничных психических состояний, на основе которого было сделано большинство акций третьего тома.

Мне кажется, что многие, аскетически настроенные монахи, достигая этого этапа в своей созерцательной жизни, так и живут «среди ангелов». Однако насколько неустойчива эта жизнь — ибо где ангелы, там и бесы — я очень хорошо испытал на себе.

Через какое-то время позвонил Сорокин. Прежде всего я назначил ему свидание у метро «Сокольники», чтобы повести его в церковь. В моей голове была одна-единственная навязчивая мысль: срочно приобщить всех, кого только можно, к волшебному миру, в котором я оказался. Во мне горел апостольский и профетический дух. Патетическая волна «высокого служения» захлестнула меня с такой силой, что я с трудом мог говорить и, в основном, в разговоре с Сорокиным по телефону многозначительно молчал. Сорокин почувствовал, что происходит что-то неладное и спросил меня: Где Вера? (имея в виду мою жену). Я же на его вопрос, без капли иронии, ни к селу ни к городу ответил: Вера в твоем сердце! (имея в виду веру в Бога). После такого ответа он окончательно убедился, что я сошел с ума и уже как сумасшедшего, успокоительным тоном, спросил меня: Может быть, ты чем-то расстроен? Я ответил: «да, я рас-тро-ен», произнося слово «расстроен» по слогам и имея в виду (по аналогии с «раздвоен»), что я мистически «растроился» на Бога-Отца,
Бога-Сына и Духа Святого. В эмоциональном смысле я, конечно, был не расстроен, а наоборот, очень и очень воодушевлен. Разговор наш был бы смешным, комичным, если бы в моем голосе была хоть капля иронии, игры. Но все, что я говорил, имело для меня смысл откровения, к которому я приобщал Сорокина. Дело еще усугублялось тем — одновременно и в комическую, и в драматическую стороны — что Сорокин, заикаясь от природы, тоже, как и я, произносил слова по слогам, расчленяя их по физиологическим, а не по мистическим причинам, как это делал я. Он невольно подыгрывал моему бреду. Помню, у меня в процессе нашего разговора возникло желание излечить его от заикания с помощью «духовной», заклинательной силы. Для этого я в конце разговора, прощаясь с Сорокиным, произнес слово «пока», расчленив его на «по» и «ка» и внутри этой длительной паузы между двумя слогами представил себе мысленно, что в нее, в эту паузу, должна войти и раствориться мыс-леформа его речевого дефекта. Разумеется, ничего из этого у меня не вышло и Володя по-прежнему продолжает заикаться.

Итак, явился Сорокин в виде архангела
— краснолицый, с грозным взглядом небесного воина и как бы окруженный плавающими вокруг него невидимыми «духовными» военными причиндалами, которые он, как «архангел», эманировал вокруг себя в виде чистых силовых энергий, а мой ум уже артикулировал их в мыс-леформы. Особенно поразила и рассмешила меня одна артикуляция его воинственной атрибутики — нечто вроде гигантских (длиной метра два и весом, наверно, в тонну или больше) красных гантелей, которые вращались вокруг нас (но не визуально, а как психоэнергетические представления в моем уме). Мне стало смешно и я, чтобы не рассмеяться при Володе и Ане (не мог же я им объяснить причину своего смеха!), быстро ушел в другую комнату, зарылся лицом в подушку и некоторое время беззвучно хохотал, пока не прошел истерический приступ смеха.

Вот, оказывается, как здесь, над миром, можно просто сидеть в кресле и удовлетворяться одним бесконечным смотрением, бесстрашным разглядыванием, как будто мир — это всего лишь коллекция диковинных отполированных тропических ракушек в картонной коробке из-под обуви.

Я как бы попал в высочайшую обитель, забрался на такую духовную высоту, откуда есе видится в свете божественности, чистоты и покоя. Но одновромонно я чувствовал себя одиноко, как бы не на своем месте.

Итак, я стал пилить доску с таким чувством, как если бы я перепиливал свою собственную судьбу.

Этот экстатический восторг от знания «истины», что на самом-то деле я чайник с крыльями, а не человек, восторг от того, как хорошо я это скрываю, притворяясь человеком, во многих местах составляет пафос Библии и особенно посланий Павла — предводителя сумасшедших (разумеется, все здесь сказанное не имеет никакого отношения к церковному, конфессиональному ап. Павлу), занявшего место главврача психбольницы после «переворота» и поучающего свою сумасшедшую паству, «говорящую на иных языках», «различающую духов» и прочее.

В связи с упавшим человеком мне припомнился сейчас еще один интересный случай, который произошел много времени спустя. Я шел на вечернюю службу в церковь «Всех скорбящих», которая находится недалеко от Третьяковской галереи, и увидел, как метрах в ста от меня, на углу Ордынки и какого-то переулка, упал пожилой пьяный человек с хозяйственной сумкой. Помню, я некоторое время колебался — идти ли мне его поднимать или поспешить в церковь, я опаздывал к началу службы. Но этические соображения взяли верх и я твердым шагом направился к упавшему. Я подошел к нему, нагнулся, схватил за локоть и стал поднимать. Я никак не мог его поднять, он все время выскальзывал, что-то бормотал и явно собирался тут уснуть, прямо посреди тротуара, по которому шло довольно много народу. Я долго с ним возился, переворачивал с боку на бок, как куклу, и все никак не мог поставить на ноги. Наконец, мне пришло в голову помолиться, я стал повторять про себя «Господи, помилуй». Мгновенно пьяный пришел в себя, встал почти без моей помощи, я его только чуть придержал, и со словами: «Вот так-то, вот так-то» пошел от меня, немного покачиваясь, и скрылся за углом. Молитва у меня в то время уже была «сердечной», то есть она проявлялась не на словесном уровне, а скорее в чувственных энергиях. По моим наблюдениям, это как раз та стадия трансформации языка, на которой происходит сцепление индивидуального словесно-образного мышления с психоэнергетическим, причем артикулированным полем коллективного сознательного.

Всплески этого волшебного, дивного света, высвечивающие окружающие предметы, людей, деревья, небо показывали мне мир в его идеальной, эйдетической сущности, от красоты которой у меня захватывало дух. Конечно, это был свет прелести, так светился мой «расширенный» ум, который еще не был «сведен в сердце», не был претворен в обычное чувство согласия, любви, в чувство положительного смысла.