Con amore. Этюды о Мандельштаме

Было и то время, «...когда перевод иностранной книги на русский язык являлся событием — честью для чужеземного автора и праздником для читателя. Было время, когда равные переводили равных, состязаясь в блеске языка, когда перевод был прививкой чужого плода и здоровой гимнастикой духовных мышц. Добрый гений русских переводчиков — Жуковский, и Пушкин — принимали переводы всерьез.<...> Высшая награда для переводчика — это усвоение переведенной им вещи русской литературой.

...Не кладите же мне, не кладите
Остроласковый лавр на виски,
Лучше сердце мое разорвите
Вы на синего звона куски...
...И когда я усну, отслуживши,
Всех живущих прижизненный друг,
Он раздастся и глубже и выше —
Отклик неба — в остывшую грудь.

Сам же Мандельштам считал, что: «Театр... весь дан в слове» — тезис, который он так же отстаивает и в главке «Комиссаржевская» из «Шума времени», и в статье 1927 года «Яхонтов».

В понимании Мандельштама, в основание своей поэтики акмеисты сознательно кладут Логос как осмысленное слово, чем и отличаются и от символистов с их сверхсмысленной музыкой, и от футуристов с их бессмысленной заумью. А раз так, то именно камень и есть то «слово

понимании Мандельштама, в основание своей поэтики акмеисты сознательно кладут Логос как осмысленное слово, чем и отличаются и от символистов с их сверхсмысленной музыкой, и от футуристов с их бессмысленной заумью. А раз так, то именно камень и есть то «слово»

В биографиях и стихах испанских и португальских поэтов-евреев, подвергнутых пыткам, изгнанных или загубленных инквизицией, я — как это ни страшно — обретал некий покой: ведь их участь была куда жестче моей, и все-таки они писали на языке инквизиторов. В этих книгах я черпал новые силы. Из этого тюремного мира я выходил, возрожденный к жизни»1145.

Мандельштам написал в 1923—1924 гг. «Шум времени», а Парнах — «Пансион Мобер».

. В его “механистических” стихах, написанных со скупостью и пренебрежением к псевдопоэтическому украшательству, нет-нет, да и мелькнет неожиданно и социальная скорбь, и подобие метафизической боли за униженных и оскорбленных, которые позволительно связать с еврейским происхождением этого русского футуриста...».

Дефицит свободы, поделенный еще и на трудность миграции внутренней (прописка) и невозможность миграции внешней, преодолевался по-разному: одни искали острых, но свободоносных впечатлений в экстремальном туризме (горы и пещеры, плоты и байдарки), другие шли в диссиденты, а третьи уходили в нечто парадоксальное — в эмиграцию внутреннюю.

Дефицит свободы, поделенный еще и на трудность миграции внутренней (прописка) и невозможность миграции внешней, преодолевался по-разному: одни искали острых, но свободоносных впечатлений в экстремальном туризме (горы и пещеры, плоты и байдарки), другие шли в диссиденты, а третьи уходили в нечто парадоксальное — в эмиграцию внутреннюю.
Вот как зацепила это явление Светлана Алексиевич, точнее, один из ее собеседников:
«...А я из поколения дворников и сторожей. Был такой способ внутренней эмиграции. Ты живешь и не замечаешь того, что вокруг, как пейзаж за окном. Мы с женой окончили философский факультет Петербургского (тогда Ленинградского) университета, она устроилась дворником, а я истопником в котельной.
Работаешь одни сутки, двое — дома. Инженер в то время получал сто тридцать рублей, а я в котельной — девяносто, то есть соглашаешься потерять сорок рублей, но зато получаешь абсолютную свободу. Читали книжки, много читали. Разговаривали. Думали, что производим идеи. Мечтали о революции, но боялись, не дождемся. Закрытую, в общем-то, вели жизнь, ничего не знали о том, что творится в мире. Были «комнатные растения». Все себе придумали, как впоследствии выяснилось, нафантазировали — и Запад, и капитализм, и русский народ. Жили миражами. Такой России, как в книжках и на наших кухнях, никогда не было. Только у нас в голове. В перестройку все кончилось...Грянул капитализм...Девяносто рублей стали десятью долларами. На них — не прожить. Вышли из кухонь на улицу, и тут выяснилось, что идей у нас нет, мы просто сидели все это время и разговаривали. Откуда-то появились совсем другие люди — молодые ребята в малиновых пиджаках и с золотыми перстнями. И с новыми правилами игры: деньги есть — ты человек, денег нет — ты никто. Кому это интересно, что ты Гегеля всего прочитал? “Гуманитарий” звучало как диагноз. Мол, все, что они умеют, — это держать томик Мандельштама в руках...»