Дени Дидро (1717-1784). Его жизнь и литературная деятельность

Он жадно прислушивался к жизни, к нарождающимся новым стремлениям, новым лозунгам и старался дать им выражение, старался осмыслить их. Если спросить себя, что его больше воодушевляло: жажда знания или желание прийти на помощь жизни, – то трудно будет ответить на этот вопрос. Вероятно, эти два стремления были в нем одинаково сильны, потому что он ясно сознавал, что прийти на помощь жизни можно только внося в нее свет знания. В то же время для нас выясняется, почему Дидро не мог быть ученым в собственном значении этого слова, не мог быть и систематиком: он столько же вдумывался в науку, сколько прислушивался и приглядывался к жизни, и если он делал гениальные научные открытия, то только, так сказать, мимоходом, насколько это требовалось для уяснения нового миросозерцания как базиса нового государственного и общественного строя. В сущности Дидро не был ни ученым, ни философом; он был публицистом. И если он навеки вписал свое имя в скрижали науки и философии, то только потому, что был одарен необыкновенным, гениальным умом, который прозревал то, до чего другие додумываются только путем долголетнего упорного труда.

Мрак рассеивался перед их умственным взором, и они блаженствовали в потоках осенявшего их света. Вот почему в них такая жизнерадостность, такая энергия. Они знали, для чего живут, к чему стремятся, и им казалось просто преступным не испить чаши знания до дна, не воспользоваться этими знаниями, где бы они ни скрывались и каких бы усилий ни стоило завладеть ими, для того, чтобы помочь народу, из которого они вышли. Это было не настроение ученого систематика, это был могучий порыв к знанию во имя ближнего.

Когда ему расстилали удобную постель, он меланхолически улыбнулся, сказав: «Не стоит труда». Одним из последних его изречений были слова: «Первый шаг в философии – сомнение». 20 (31) июля 1784 года он утром встал, вышел к завтраку, съел яблоко; жена обратилась к нему с вопросом, но он не ответил. Жена взглянула на него, его уже не было: перестал работать мозг, подаривший мир столькими новыми и лучезарными мыслями, перестало биться сердце, столь горячо любившее родину и человечество. Перед смертью он выразил желание, чтобы для пользы науки, которой он посвятил всю свою жизнь, труп его был вскрыт. Мозг его сохранил свежесть, как у двадцатилетнего юноши; сердце оказалось увеличенным на две трети против нормального.

В начале 1784 года не стало Софи Воллан, не стало той женщины, о которой он писал: «Я видел всю мудрость народов и думал, что она не стоит сладкого безумия, внушаемого мне моей возлюбленной. Я слышал их воодушевленные речи и думал, что одно слово из уст моей возлюбленной вызовет в душе моей более сильный восторг. Они изображали мне добродетель, и эти образы меня вдохновляли. Но я предпочел бы увидеть мою возлюбленную, смотреть на нее молча и пролить слезу, осушенную ее рукой». Когда Дидро думал об этой женщине, с его пера срывались описания природы, не уступающие по красоте лучшим страницам романов Руссо.

Если бы я руководствовалась его соображениями, то мне пришлось бы поставить все вверх дном в моей стране: законы, администрацию, политику, финансы, – и заменить все неосуществимыми теориями. Я больше слушала, чем говорила, и поэтому свидетель наших бесед мог бы принять его за сурового педагога, меня – за послушную ученицу. Может быть, и он сам был такого мнения, потому что по прошествии некоторого времени, видя, что ни один из его обширных планов не исполняется, он с некоторым разочарованием указал мне на это. Тогда я объяснилась с ним откровенно: „Господин Дидро, я с большим удовольствием выслушала все, что подсказывал вам ваш блестящий ум. Но с вашими великими принципами, которые я очень хорошо себе уясняю, можно составить прекрасные книги, однако не управлять страной. Вы забываете в ваших планах различие нашего положения: вы ведь работаете на бумаге, которая все терпит, которая гибка, гладка и не ставит никаких препятствий ни вашему воображению, ни вашему перу. Между тем я, бедная императрица, работаю на человеческой коже, а она очень щекотлива и раздражительна“. После этого объяснения он, как я убеждена, стал относиться ко мне с некоторым соболезнованием, как к уму ординарному и узкому. С этих пор он говорил со мной только о литературе, а политических вопросов уже никогда не касался».

Он никогда не был при дворе и расскажет в России всевозможные ужасы о моей частной жизни; он будет клеветать на меня, видя, что это доставляет другим удовольствие… Поистине, что за несчастие быть королем!» Приближенные старались его успокоить и предложили тотчас же арестовать философа. Но Людовик возразил: «Боже упаси! Вы меня поссорите с императрицей. Она желает видеть Дидро; я не могу противиться его поездке, иначе все будут прославлять Северную Семирамиду, как ее называют, а надо мною смеяться. Вообще иностранные монархи относятся очень невнимательно ко мне. Разве я отнимаю у них знаменитостей? Отчего же они лишают Францию выдающихся писателей? Иностранцы всегда увлекались нашими модами и нашими писателями. Пусть они выписывают у нас предметы роскоши, но зачем же лишать нас наших писателей… Нет, пока я жив, этот Дидро не попадет в Академию. И так уже в ней достаточно философов и атеистов».

Так установились отношения между великим энциклопедистом и Екатериною. Императрица обращалась к нему с разными поручениями. Мы знаем, например, что Дидро поручено было покупать гравюры и картины видных художников для Эрмитажа. Не менее известен факт, что именно Дидро рекомендовал Екатерине своего друга, скульптора Фальконе, для сооружения памятника Петру Великому, идея которого, как в свое время ходили слухи, принадлежит самому Дидро, разделявшему увлечения всех наших великих писателей личностью Петра.

Вместе с тем и доходы его значительно сократились, а дочь его подрастала, и он был озабочен приисканием средств для ее воспитания, а затем и для приданого. Вот почему Дидро по окончании «Энциклопедии» решил продать свою богатую библиотеку, в которой он теперь меньше нуждался. Он сообщил об этом намерении своему другу Гримму, который успел познакомиться с Бецким во время пребывания последнего в Париже. Екатерина живо интересовалась Дидро, как и вообще так называемыми французскими «философами». Время, когда в России интересовались преимущественно немцами, когда Лейбниц, Вольф и Пуфендорф составляли для России законы или служили для нее наставниками, просветителями, давно миновало, и в век просвещенного абсолютизма взоры монархов и народов были обращены на Францию, на просветительную деятельность ее писателей и философов.

Но то, что он сделал для «Энциклопедии», было все-таки главным образом работой теоретической, и вряд ли Дидро отдавал себе ясный отчет во всех практических последствиях своего грандиозного труда. Для практической деятельности у него не хватало одного: он постоянно ошибался в людях. Да и мог ли он не ошибаться, когда он никого не выслушивал, а всегда сам говорил под напором то и дело зарождавшихся в его голове идей. Напомним только для примера о Мерсье де ла Ривьере, посредственном авторе посредственной книги, которого он рекомендовал Екатерине как второго Монтескье и который на деле оказался дураком, преисполненным самомнения. Таких примеров можно было бы привести немало.

Каждый век создает своих художников, и если спросить себя, чем они различаются между собой, то ответ получится один: они отличаются между собой тем, чем отличается идейное содержание одного века от идейного содержания другого. Эту истину вполне понял Дидро, и, поняв ее, он стал искать в живописи своего века выражения его идей. Он их искал и находил. Но этого мало: он удивительно умел разъяснить своим современникам то, что он видел, чувствовал, о чем мечтал, находясь перед тем или другим полотном, и, читая его отчеты о выставках, публика также училась ценить произведения искусства, она проникалась серьезным его значением, убеждалась, что оно составляет не забаву для богатых людей, а отзвук тех дум, тех чувств, тех надежд, которыми она сама была воодушевлена. Дидро свел живопись и скульптуру с жизнью, как он свел с нею и науку, и философию, и беллетристику. Он был первым истинным художественным критиком в современном значении этого слова.