Дичь для товарищей по охоте. Документальный роман

Вы уверены, что пришли в свой храм? – будто ниоткуда появившаяся старушка пронзила незнакомку взглядом прозрачно-голубых, будто наполненных небесной водой глаз.

Женщина в замешательстве огляделась. Лики святых смотрели с настороженным интересом.

– Да, – чуть помедлив, решительно кивнула она. – Я пришла… – запнулась, подбирая нужные слова, – …в ЕГО храм.

Заметив напряженное удивление в глазах старушки, продолжила:

– Хочу заказать службу за упокой души Саввы Морозова, убиенного сто лет назад.

– Саввы Тимофеевича? – взгляд старушки потеплел. – Ну, пойдем-пойдем, голубушка! – указала она рукой в сторону конторки. – А ты кем ему будешь-то?

– Я? Ему? – женщина растерянно отвела глаза. – Я – историк. Впрочем, это сейчас неважно. – Она извлекла из сумочки пачку банкнот и положила на крышку конторки.

– Вот сто тысяч рублей. Пусть Савву Тимофеевича поминают целый год.

– Сто тысяч? – по лицу старушки скользнула тень удивления.

– Сто тысяч… – повторила женщина. – Именно столько он заплатил за свою смерть…

– За смерть? – недоверчиво переспросила старушка

– … и любовь, – чуть помедлив, добавила женщина.

Внезапное движение воздуха заставило дрогнуть огоньки свечей, ответивших недовольным потрескиванием на попытку прервать их жертвенное служение. Теплая волна, подобно невидимой ладони, тронула прядку волос, выбившуюся из-под платка женщины, которая вскинула руку, будто пытаясь прикоснуться к чему-то, находящемуся совсем близко.

– Что это было? – спросила она дрогнувшим голосом, обращаясь скорее к самой себе.

– Сама будто, милая, не знаешь,чтоэто было… Господи, упокой его душу! – и старушка, покосившись на закрытую дверь храма, перекрестилась двумя плотно прижатыми друг к другу пальцами.

Люди радуются, когда играют свадьбы потому, что женитьба для них – страховой полис от одиночества в старости

Савва достал из ящика стола банку с крышкой из розового стекла, отсыпал немного семечек в ладонь и, осторожно приоткрыв окно, высыпал в кормушку. Синичка весело принялась за работу. Следом прилетели другие.

– Любишь птиц? – пробасил Горький, который, полулежа на кожаном диване, лениво наблюдал за Саввой. – И я, страсть, как люблю. У меня в Нижнем птиц много. Все – красивые, разные. В клетках держу…

– Зачем в клетках? Ты Алеш, изверг какой-то! Птицы, они, как люди, волю любят.

– Любят, да не все. Множество таких людишек в России есть, которые волю на спокойную жизнь с сытной едой и винцом, не глядя, променяют.

– Ну, чтобы это понять, их всех сначала досыта кормить и поить не один год надо, а уж потом выяснится, кто по природе ленив, а кто без воли и дела жить не может.

Ну, и «каких женщин любим»? – оживилась Андреева.

Савва таинственно улыбнулся.

– Ну, так каких же?.

– А уж это, кто каких! Кому спичка подходит, а кому – фейерверка мало, подавай вулкан, – рассмеялся он, с любовью глядя на Андрееву.

старость – всего лишь часть жизни. Неизбежная, как и сама смерть. Только гораздо длиннее.

Ночь. Время страхов и откровений, когда можно, скинув дневную маску, говорить правду. Потому что никто не услышит. Кроме тебя самой…

– Прекрасно у вас здесь! А храм рядом с домом, что-то я запамятовал?

– Покрова Богородицы называется. А со второго этажа купола Нового Иерусалима видны. Да-а… святое место!

– Коли мне память не изменяет, – Ключевский смахнул крошки с лацкана пиджака, – Новый Иерусалим патриарх Никон в семнадцатом веке строил не как земной Третий Рим или Византийскую Софию, а как место пришествия «паки грядущего со Славой Судьи живым и мертвым», ожидая «схождения небес на землю», – процитировал он. – Потому и иконы Страшного Суда в храме писаны были.

– У меня там, по-правде сказать, есть любимая икона – «Троеручница», – оживилась Зинаида, – в том же семнадцатом веке из Афонского монастыря присланная. Правда, Савве, – вздохнула, – другая по душе – «Христос в темнице». Там Христос изображен в цепях, с огромной гирей на ногах… Впрочем, Савва не часто туда ходит. Василий Осипович, вот вы умный человек, скажите, как вы к актерам относитесь? – неожиданно с плохо скрытой болью в голосе спросила она, пристально глядя на собеседника.

– К актерам? – Ключевский сосредоточенно нахмурился. – Что ж… По-моему, несчастные они люди…

Зинаида встрепенулась.

– Ведь по сути как получается, голубушка: люди играют в реальность, а актеры играют в жизнь. – Он задумчиво помолчал. – И проживают на сцене чужие жизни. Однако же, играя других, они отвыкают быть самими собой.

– И порой уж и не поймешь, где у них правда, а где чью-то роль играют, – оживившись, согласно закивала Зинаида.

– Я так полагаю, что искусство – это суррогат жизни, – задумчиво сказал Ключевский. – Вроде и похоже на жизнь, а реального вкуса нет. Только привкус.

– Как вы сказали? – Зинаида с изумлением посмотрела на гостя. – Суррогат? А книги? Как же книги? Иной раз читаешь какого-нибудь романиста, и думаешь, экий тонкий психолог!

– Ну, да, – Ключевский приподнял крышку холодильницы и подхватил клубничку, – романистов часто называют психологами. Только у них разные дела. Романист, изображая чужие души, часто рисует свою, а психолог, наблюдая свою душу, думает, что видит чужие. – Он положил ягоду в рот. – Один похож на человека, который видит во сне самого себя, другой – на человека, который подслушивает шум в чужих ушах, – заулыбался он, похоже, довольный собственным высказыванием.

«Странно, что я никогда не задумывался, во что превращается любовь, когда она умирает? Может быть, в обледеневший огонь…»

Богатые вредны не тем, что они богаты, а тем, что заставляют бедных чувствовать свою бедность. И хоть от уничтожения богатых бедные не сделаются богаче, но станут чувствовать себя менее бедными. И это – вопрос не политической экономии, а народной психологии.

Две волчихи не водятся в одном овраге