Записки княгини Дашковой

Те, кто согласится со мной, что можно быть униженным только собственными поступками, не удивятся

Узнав, что Нарышкин также получил деньги от Хорвата, Петр III отнял у него всю сумму, не оставив ему и половины, как остальным двум, и несколько дней подряд издевался над ним, спрашивая его, куда он дел полученные им деньги.

Поутру быть первым капралом на вахтпараде, затем плотно пообедать, выпить хорошего бургонского вина, провести вечер со своими шутами и несколькими женщинами и исполнять приказания прусского короля — вот что составляло счастье Петра III, и всё его семимесячное царствование представляло изо дня в день подобное бессодержательное существование, которое не могло внушать уважения. Его разбирало нетерпение отвоевать у датского короля клочок земли, на который он заявлял свои права, и он не захотел даже дождаться коронации, чтобы начать войну.

Граф Разумовский любил свою родину, насколько ему это позволяли его апатия и лень

Она поселилась в Петербурге, живя скромно и охотнее беседуя с иностранцами, нежели с русскими, занимая пылкие свои дарования высшими науками и обнаруживая в дружеских своих разговорах, что и страх эшафота не будет ей никогда преградою.

Она видала тут всех иностранных послов, но с пятнадцати лет желала разговаривать только с республиканскими. Она явно роптала против русского деспотизма и изъявляла желание жить в Голландии, в которой хвалила гражданскую свободу и терпимость вероисповеданий. Страсть ее к славе еще более обнаруживалась; примечательно, что в стране, где белила и румяна были у дам во всеобщем употреблении, где женщина не подойдет без румян под окно просить милостыни, где в самом языке слово «красный» есть выражение отличной красоты и где в деревенских гостинцах, подносимых своим помещикам, долженствовала быть банка белил, в такой, говорю, стране пятнадцатилетняя девица Воронцова отказалась повиноваться навсегда сему обычаю.

Октября 29-го она пишет: «И как всё переменилось после вас в Троицком. Театр закрыт, не было ни одного представления, фортепьяны молчат, и даже горничные не поют. Но зачем я говорю это вам, вы окружены родными, счастливы, довольны...»

Ее мысли обращены к молодой девушке с грустью и мечтательной нежностью, от которой становится больно и тяжело; как-то ясно чувствуется, что этой грусти не будет больше утешения. «Что я скажу вам, my beloved child, — пишет она 25 октября 1809 года, — что бы не огорчило вас? Я печальна, очень печальна, слезы текут из глаз моих, и я никак не могу привыкнуть к нашей разлуке. Я построила несколько мостов, насажала несколько сот деревьев, говорят, что удачно; меня всё это рассеивает на минуту, но горесть моя снова возвращается».

на голове. На шее у нее был старый, затасканный платок: раз в сырую погоду вечером, на прогулке, за двадцать лет до того, госпожа Гамильтон повязала ей этот платок, с тех пор она его берегла как святыню. Но если наряд ее действительно сбивался на колдунью, то благородные черты лица и бесконечно нежное выражение взгляда с первого раза очаровали ирландку. «В ее приеме, — говорит она, — было столько истины, столько теплоты, достоинства и простоты, что я полюбила ее прежде, чем она сказала что-нибудь»

Подъезжая к Троицкому, ей, впрочем, сделалось так жутко и не по себе, что она рада была бы воротиться, если б это было возможно.

Навстречу ей вышла небольшого роста старушка, в длинном, темном суконном платье, со звездой на груди слева и в чем-то вроде колпака