Лондон

Представьте себе. Лето заканчивается, и падают листья. Они устилают землю. И кажется, что они разлагаются полностью, но не совсем. На следующий год это повторяется. И опять. Истонченные, сплющенные листья и другие растения образуют слои, которые напластываются год за годом. Это естественный, органический процесс.
Нечто похожее происходит с людьми, особенно в городах. От каждого года, каждого века что-то да остается. Оно, конечно, спрессовывается, исчезает с поверхности, как сам человек, но малая толика сохраняется. Римская плитка, монета, глиняная трубка шекспировских времен — все это покоится издревле. Мы копаем, находим, показываем. Не думайте, что это просто предметы. Монета и трубка кому-то принадлежали. Человеку, который жил, любил и ежедневно, как мы с вами, видел реку и небо.
И потому, вторгаясь в почву и находя на глубине то немногое, что осталось от мужчины или женщины, я стараюсь не забывать, что соприкасаюсь с колоссальными и бесконечными напластованиями жизней. И порой мне кажется, что мы попадаем в слой спрессованного времени и разворачиваем былую жизнь, пусть даже единственный день с утром, вечером, синим небом и горизонтом. Мы приоткрыли только одно из миллиона миллионов окон, сокрытых в земле».

Всей этой местностью – особняком, тюрьмой Клинк и восемнадцатью доходными борделями – владел и управлял епископ.

А что такое этот Primum Mobile, который вращает Вселенную?» Чосер со смехом ответил: «Шерсть». Ибо основой английской экономики, от которой в конечном счете зависела всякая лондонская коммерция, оставался, невзирая на рост производства тканей, широкий экспорт на Европейский континент необработанной шерсти.

Однажды вскоре после начала ученичества Дукета некоего малого признали виновным в продаже тухлой рыбы. Джеффри с хозяином смотрели, как его везли по Уэст-Чипу на лошади, за которой два бейлифа несли корзину с рыбой. В конце Полтри, напротив Корнхилла, стоял деревянный позорный столб. На шею тому человеку надели тяжелое ярмо, привязали к столбу и сожгли рыбу у него под носом, после чего оставили его стоять на час.

Если коротко, сир, то кое-кто из друзей и министров короля злоупотребил ими, и мы требуем призвать их к ответу.

До тех же пор, продолжил спикер, палата общин отказывается даже обсуждать выделение королю каких бы то ни было денег. И это уже не петиция, а требование. Дерзость неслыханная.

Англосаксонский аристократ похвалялся своим воинским родом, но благородство его, по сути, определялось достатком. Человек, богатый землями, слыл благородным; зажиточные лондонские купцы стали танами. Во время войн они командовали английскими рекрутами, набранными с их земель.

Норманны, явившиеся им на смену, были полностью обособлены от английского люда. Годфруа мог править поместьем в Эйвонсфорде так же, как его саксонский предшественник, но у него было еще одно в Нормандии. Он мог говорить по-английски, но его родным языком оставался французский. Он не водил своих крестьян на войну, так как от необученных рекрутов толку мало. Войска Львиного Сердца были наемными – неистовые лучники из Уэльса и страшные рутьеры – наемники с континента. Рыцарь мог быть и богат, и крайне беден. Булл мог дважды купить того же Годфруа. Но тот принадлежал к европейской военной аристократии – касте, объединившейся в огромное братство и с презрением взиравшей на всех остальных. Это восприятие благородства, единожды укоренившись в островной Британии, лишило ее покоя.

Король мог собрать свою дань тремя основными способами. Первым был ежегодный откуп графств. Остальные сводились к сбору произвольных налогов, идущих на те или иные цели по усмотрению короля и его советников. Это была либо субсидия, теоретически – дар, приносившийся монарху всеми его баронами; либо пошлина – фиксированный подушный налог со всех полноправных подданных, особенно в городах.

известность как лондонская глина

толстый слой отложений,

Апельсинчики как мед.
В колокол Сент-Клемент бьет.
И звонит Сент-Мартин:
Отдавай мне фартинг!
А Олд-Бейли, ох, сердит,
Возвращай должок! – гудит.
Все верну с получки! – хнычет
Колокольный звон Шордича.[66]
А когда она, когда? —
Спросит Степни, как всегда.
Не скажу ни слова,
Пробасит ле Боу.