Россия 1917 года в эго-документах : Дневники

тотальное насилие очаровывало современников своей невероятной бессмысленностью и бессмысленной невероятностью.

26 мая 1917 г. Петроград. Ах, как одинока душа моя! Как хочется, особенно теперь, чтобы ты был не просто существо, а существо и душа необходимая другим. Так много горя видишь кругом, так жаль Родину… Так хочется помочь и ничего не можешь! Как ужасно такое сознание! Оно парализует, отнимает разум, заставляет болеть душу. Неужели же все сходят с ума!

смысл дневникового письма, предназначение которого состоит прежде всего в том, чтобы сформировать и защитить от вторжений извне пространство субъективного, пространство уединения индивида, его надежное убежище

Дневники, помимо всего прочего, гетерогенны сами по себе, гетерогенны изнутри, будучи представлены такими вариантами каждодневного письма, как записки для памяти, дневники-хроники, дневники-фотографии, дневники-воспоминания, дневники-исповеди и т. д

Обращение Гос[ударственной] Думы к органам местного самоуправления (заседание 25 февраля 1917 г.):
«Граждане России, в руках к[оторы]х судьбы местного самоуправления, помните, что на ваших плечах сейчас тяжкая задача обеспечить правильный ход жизни в стране, взять на себя ту задачу, с к[отор]ой не может справиться правительство. Помните, что если вы не сделаете этого, то для го[сударств]а нет выхода. Помните, что только общественная самодеятельность, только жизнь всех органов местного самоуправления в тесном контакте со всеми широкими слоями населения, только она может обеспечить победу Государства» (73).

Под вечер ходил на заставы 8-ой роты. Плохой начальник – плохая рота.

«Бешеный шквал сносит все, чем мы жили… Фомы Опискины опутали всю Россию. А теперь, на смену, грядет Петр Верховенский с своими “тройками”», – каким-то фантастическим образом предвидела Р.-М. Хин-Гольдовская то, что позже назовут сталинским правосудием. И то, что она, ошибаясь, говорила именно о «тройках», а не о «пятерках», как у Ф. М. Достоевского, особенно символично.

«Судя по положению и настроению страны, мы, т[о] е[сть] интеллигенция и богачи, живы будем только до окончания войны, ибо когда кончится война, то солдаты нахлынут с фронта и не оставят от городов ровным счетом ничего. Пойдут убийства, грабежи, поджоги и Бог знает что… Будет ужасная внутренняя война...» – предрекал в сентябре 1917 г. М. Чевеков действительно разразившуюся в России гражданскую войну.

Почему это случилось? Почему обособленные индивидуальные миры россиян в 1917 г. так легко сдавали свои позиции и тылы? Ответ на этот вопрос содержится практически в любом из публикуемых текстов, в каждом из которых, так или иначе, отражено революционное насилие. Больше того, складывается впечатление, что это тотальное насилие очаровывало современников своей невероятной бессмысленностью и бессмысленной невероятностью. Авторы публикуемых дневников, будучи вполне себе современными людьми, не понимали, почему цивилизация, сталкиваясь с агрессивным варварством, отступала перед ним? Они не знали, как это объяснить и уж тем более, что с этим делать.

в России 1917 г. приватное неумолимо отступало перед социально весомым, что в любую, даже самую личную из всех личных историй, так или иначе, проникала «большая история»