Ромовый дневник

– Это не навсегда. Ничего не бывает навсегда. Но сейчас я счастлива.

Большинство из тех, кто имеет дело со словами, в них особо не верят, и я не исключение

По дороге с холма мы втроем шли плечом к плечу по булыжной мостовой – пьяные, веселые и болтливые, – как люди, которые знают, что расстанутся на рассвете и разбредутся по дальним уголкам Земли.

По дороге с холма мы втроем шли плечом к плечу по булыжной мостовой – пьяные, веселые и болтливые, – как люди, которые знают, что расстанутся на рассвете и разбредутся по дальним уголкам Земли.

Однажды вечером, сидя один в патио у Эла, я вдруг явственно осознал, что человек может жить собственным умом и собственной волей лишь определенное время. Я жил так уже лет десять, и у меня возникло ощущение, что резерв почти исчерпан.

Он уже и раньше про это упоминал и, по-моему, всерьез в это верил. Сала вечно говорил о фортуне, но на самом деле имел в виду судьбу весьма упорядоченную. Он твердо верил в то, что нечто значительное и неконтролируемое работает как за, так и против него – нечто, ежеминутно двигающееся и происходящее по всему свету. Подъем коммунизма тревожил его, ибо означал, что люди становятся слепы к чувствительности Роберта Салы как человеческого существа. Беды евреев угнетали его, ибо означали, что людям нужны козлы отпущения и что рано или поздно он таковым окажется. Салу постоянно тревожила всякая всячина: жестокость капитализма, ибо его таланты эксплуатировались, дебильная вульгарность американских туристов, ибо она обеспечивала его дурной репутацией, беспечная глупость пуэрториканцев, ибо она вечно делала его жизнь опасной и тяжелой, и даже, по совершенно неясной для меня причине, сотни бродячих собак, которых он видел в Сан-Хуане.

Послушать его, так можно было подумать будто он сидит на самом краю света, рассматривая себя как комбинацию Бога, пулицера и Армии спасения.

Звуки ночного Сан-Хуана, плывущие через город на струях влажного воздуха; звуки жизни и движения, звуки тех, кто готовит себя к новому дню, и тех, кто опустил руки; звук надежды и звук отчаянного барахтанья, а за ними – негромкое, мертвое тиканье тысяч алчных часов, одинокий метроном времени, текущего в долгой карибской ночи.

Воздух был прохладным, а терраса практически пустой. Я приблизился к краю и увидел панораму Шарлотты-Амалии у подножия холма. Из баров вдоль Куин-стрит доносилась музыка. По правую и левую руку от меня, вдоль набережной, катили «лендроверы» и открытые такси, полные людей, направлявшихся на свои вечеринки, яхты или в приглушенно освещенные гостиницы, где таинственно мерцали красные и синие огоньки.

Я просидел долгое время, размышляя о множестве вещей. И самой главной из них было подозрение, что мои странные и неподконтрольные инстинкты могут меня разорить еще до того, как появится шанс разбогатеть. Не важно, до какой степени я желал все те вещи, для приобретения которых требовались деньги: всегда находилось какое-то дьявольское течение, что относило меня в сторону – к анархии, нищете и сумасшествию. Безумное заблуждение, что человек способен вести достойную жизнь, не продавая себя на роль козла-провокатора.