Корчак. Опыт биографии

Умереть нетрудно; намного труднее жить»,

Легче всего умереть за идею. Такой красивый фильм: падает с простреленной грудью — струйка крови на песке, — и могила, утопающая в цветах. Труднее всего изо дня в день, из года в год жить ради идеи.

делается с «той» стороны. Как сильно они хотели вместе с Амалом поиграть с белкой, побегать по дороге, искупаться в холодном ручье и нарвать целую охапку цветов. Они уже забыли, как выглядят цветы!

Затаив дыхание, они вместе с Амалом ждали королевского письма, которое должно было принести освобождение. Вместе с ним верили, что это чудесное письмо уже вот-вот придет. С этим известием пришла девочка с цветами, его подтвердил стражник. Амал верит им и сладко засыпает в ожидании свободы. Старый Доктор сгорбился, вжавшись в темный угол комнаты. В его глазах затаилась бездонная печаль. Мы обмениваемся крепким — наверное, последним рукопожатием — без слов15.

Четыре дня спустя в гетто началась большая ликвидационная акция.

Заглядевшись на Амала, как на радугу, воспитанники Дома сирот глотали эти слова. Как же дети задыхались в стенах гетто, как отчаянно прижимались, сплющивая носы, к щели в стене, чтобы увидеть, что

Маленький больной мальчик по указанию врача лежит в постели и не встает, единственное его развлечение — наблюдать за жизнью через окно. А жизнь предстает перед ним во всех своих ипостасях. За окном проходит почтальон, девушка с цветами, разносчик воды, молочник. Играют дети; упоительно пахнут цветы. Слышится пение и звуки гонга. Маленький мальчик впитывает все впечатления, между ним и случайными прохожими возникает крепкая дружба.

Маленький Амал тоскует по свободе, хочет убежать в далекий мир, в горы, к ручью, хочет пасти корову, радоваться солнечным лучам, целовать цветы, слушать пение птиц. Но бездумный суровый приказ врача заточил его в темной комнате, заколотил ставни, не пропускает к нему ни осенних сумерек, ни солнца, никаких признаков жизни.

Маленький Амал хотел бы стать белкой и щелкать свежие орешки. Маленькому Амалу кажется, что та большая гора за окном протягивает руки к небу. Он любит ее ладони. Амал рвется из душной комнатки, чтобы пойти дорогой, которую никто не знает, и успокаивается, когда стражник уверяет его, что придет время, когда врач сам возьмет его за руку и выведет оттуда. И так всегда: «кто-то большой и мудрый приходит и освобождает нас».

Этот первый апрельский спектакль предназначался только для самых близких, поэтому о нем известно немного. Но остались заметки о спектакле, сыгранном тремя месяцами позже для приглашенных гостей.

Весна 1942 года. По раскаленным тесным улочкам гетто ходят люди-тени. Сыпной тиф уже скосил десятки тысяч жертв, а голод — и того больше. Из уст в уста передают странные, чудовищные вести. Их не произносят во весь голос — иногда слышатся слова: печь — лагерь — ликвидация. Не хочется верить, не хочется думать. Забыть.

И чтобы забыть, гетто организует развлекательные спектакли. <…> Дом сирот приглашает на театральное представление. <…>

Дети играют «Почту» Рабиндраната Тагора…10

Из корчаковского текста «Два моих странных сна», который он написал для газеты Дома, следует, что «

Он почти каждый день приходил в Главный приют. Должен был заниматься учреждением один месяц, но оставался ему верен до самого конца. В «Дневнике» Корчак постоянно повторяет: нужно будет заглянуть на Дзельную. Несмотря на его отчаянные старания, положение там становилось все хуже. Официальные продовольственные пайки были так малы, что на ребенка приходилось около трехсот калорий. У детей не было сил плакать. Они тихо умирали от голода. Людвик Гиршфельд писал: «Если бы он решил накормить всех детей, они бы погибли через несколько месяцев. Потому что при таком количестве калорий жить невозможно. Ввиду этого он решил не кормить младенцев, чтобы спасти детей, которые уже осознавали, что живут»7.

Корчак не скрывал решений, которые приходилось принимать: «Когда в тяжелые минуты я обдумывал умерщвление (усыпление) обреченных на истребление младенцев и стариков еврейского гетто, я видел в этом убийство больных и слабых, предательство по отношению к несведущим».

Потом возвращался к себе, на Сенную, — путь не ближний. Ночью писал статью в домашнюю газету, для «своих». О том, что всегда и везде, в самых страшных условиях, можно оставаться честным. И рассказывал о сцене, которую видел на Дзельной:

— Я остановился у кровати, на которой лежал ребенок. — Думал, что он болен и о нем забыли. Потому что такое часто случалось.

Наклонился и вижу, что ребенок умер.

И в эту самую минуту входит маленький дошкольник и кладет на подушку умершего хлеб с мармеладом.

— Зачем ты ему даешь?

— Это его порция.

— Но он уже умер.

— Я знаю, что умер. <…>

— Тогда зачем ты положил хлеб?

— Это его порция24.

9 февраля 1942 года Корчак подал заявление в Бюро по кадровым вопросам Еврейского совета; в заявлении сказано, что он предлагает в течение месяца поработать на Дзельной. За этот месяц он хотел, пользуясь своим авторитетом и опытом, реорганизовать работу учреждения, избавиться от нечестных и неумелых сотрудников, раздобыть средства для жизни для тех подопечных, которых еще можно спасти, и облегчить смерть тем, кто был уже обречен.