Ида Мартин

— О! Привет! — весь раскрасневшийся с мороза сунул мне в руки какой-то пакет.

— Что это?

— Холодец, — немного стесняясь, сказал он. — Мама дала. Извини.

— Ты же, Влад, добрый. Помню, в детском саду как-то принес коробку карандашей двадцать четыре цвета, и все подходили к тебе и просили дать карандашик, потому что детсадовские были все сточенные и погрызенные, а у тебя новенькие и блестящие. И ты давал. Каждому. Так, что потом у самого только коробка осталась. Все дети стали рисовать, а ты сидел один, просто смотрел на них и ни капли не обижался. Не знаю почему, но мне очень запомнился тот момент. И я тогда подумал, что вот это и значит быть добрым.

Герасимова прямо-таки физически передернуло от этих слов.

— А теперь я недобрый. Потому что задрало всю жизнь без карандашей оставаться.

— Никогда не поверю, чтобы девушка ни разу не плакала под музыку.

— Конечно, плакала. Когда мне было шесть, и я слушала Максим. А потом выросла, и с тех пор, подобная фигня меня не трогает.

— Максим? — на этот раз его губы медленно расползлись в обычной веселой улыбке. — Там есть над чем плакать?

— Конечно, — не моргнув и глазом, заявила я. — Вот, послушай.

«Когда я умру — я стану ветром
И буду жить над твоей крышей
Когда ты умрёшь, ты станешь солнцем
И всё равно меня будешь выше».