Томас Пинчон

ак и всякий из прочих шести грехов, Леность считается праматерью целого семейства менее значительных, так называемых "простительных" грехов, как-то: Праздность, Вялость, Телесное Неспокойствие, Непостоянство и Пустословие.

Леность считается праматерью целого семейства менее значительных, так называемых "простительных" грехов, как-то: Праздность, Вялость, Телесное Неспокойствие,

Э, — раззявив рот, он оборачивается к Нэрришу, — что мы тут…
— Что мы тут что?
— Что?
— Вы сказали: «Что мы тут…», потом замолчали.
— Ой. Черт, и впрямь — чего это я?

Должно быть, отсечка топлива, конец горения, как там у них слово… Brennschluß. У нас такого слова нет. Или засекречено.

Вайссман, европеец, взявший Энциана под крыло, всегда полагал, что отвратил протеже от религии. Но боги ушли сами: боги оставили людей… Энциан не разубеждал: пусть Вайссман думает, что хочет. Как пустыня — воды, тот ненасытно алкал вины.

И теперь по комнатам, вытесняя застарелый ночной дым, алкоголь и пот, разрастается хрупкий адамово-смоквичный аромат Завтрака: цветочный, вездесущий, удивительный, больше зимнего солнца, он берет верх не грубой едкостью либо количеством, но скорее витиеватой сложностью сплетенья молекул, у них с кудесником общая тайна, коей — хоть и нечасто Смерти столь недвусмысленно рекомендуют отъебаться, — повязан лабиринт живых генетических цепей, что сохраняет человеческое лицо десять или двадцать поколений... и то же самое структурное притязанье запускает банановый дух военного утра виться, отвоевывать, побеждать. Есть ли причины не распахнуть все окна до единого, не позволить этому благотворному запаху окутать Челси? Заклятием от падающих объектов...

Стоит темная, трудная, оголодавшая по табаку, болеголовая, изжоговая середина дня, миллион бюрократов усердно проектируют смерть и некоторые даже это сознают, многие уже впились во вторую или третью пинту или хайбол, отчего здесь разливается некое отчаянье.

Но потом в сентябре прилетели ракеты. Ракеты пиздоклятые. Вот к этим ебучкам не приспособишься. Без шансов. Впервые он с изумлением понял, что боится. Начал больше пить, меньше спать, курить беспрерывно, как-то чуя, что его разводят как сосунка. Господи, нельзя же и дальше вот так...

Город, куда он приезжает ныне, — прихожая Смерти, где все бумаги составлены, контракты подписаны, дни сочтены. Ничего от величественной, тепличной, рисковой столицы, какую знало его детство.

Только ближайшие лица разборчивы, да и те — как полупосеребренные образы в видоискателе, испятнанные зеленью сиятельные лица, что припоминаются за пуленепробиваемыми окнами, несущимися через весь город...