Антония Байетт

Все студенческие годы она хотела замуж, ни разу не задумавшись о том, что можно и не хотеть.

Почему у нее ничего не выходит легко и красиво, почему она только и способна, что упрятать себя в этот сверкающий опрятностью надёжный ларец и работать, отгороженная ото всех стенами и шторами?

Прошу Вас, не пытайтесь из сострадания облегчить бремя моего одиночества или лишить меня его. Нас, женщин, приучили его бояться. Ах, ужасная башня, ах, колючий терновник вокруг – не гнёздышка: донжон.

Когда я держал Вас в объятиях (пишу и, переживая вновь, трепещу), я знал твёрдо: не один я безумен.

Это противно природе – не моей собственно, а самой Её Величество Природе, которая нынче утром улыбается мне в Вашем облике, Вашей улыбкой, и от этого всё вокруг так светло: и анемоны у меня на столе, и пылинки в льющихся из окна солнечных потоках, и слова на раскрытых передо мною страницах (Джон Донн); этот свет – это Вы, это Вы, это Вы.

Вот так письмо сочинилосъ! И уляжется этот исписанный лист в почтовой конторе, как бомба. Право, за последние два дня я превратился в буйного анархиста.

Сочиняю с мыслью о Вас: нынче всё, что я думаю, вижу, каждый мой вздох – всё напоминает о Вас.

Если это откровенное письмо удостоится ответа, я окончательно уверюсь в Вашем великодушии и в том ещё, что наша пядь Вселенной поистине наша – на короткий срок, пока не проступит невозможность продолжать.

Всем я готов поступиться, всем своим счастьем, поверьте, – лишь бы снова видеть Вас такою же лучезарной, блистающей, как и всегда.

Я – заплаканные глаза – руки, хранящие прикосновение – и ещё я губы; вся как есть – алчущий остаток женщины, которой страсть незнакома, но страсти в ней через край. – Как это больно!