Евгений Корш

Гнуснейшая привычка карликовых умов – приписывать свое духовное убожество другим.

Поддавшись чародейству ложной энергии, вспыхнувшей в нем при виде блеска светской жизни

Когда юноши решают посвятить всю ночь труду, они в семи случаях из десяти предаются сну.

Старая дева потупила глаза, словно монашенка при виде голых статуй.

– Значит, ваш Париж – грязное болото, – сказал Эжен с отвращением.
– И презабавное, – добавил Вотрен. – Те, кто пачкается в нем, разъезжая в экипажах, – это порядочные люди, а те, кто пачкается, разгуливая пешком, – мошенники. Стащите, на свою беду, какую-нибудь безделку, вас выставят на площади Дворца правосудия[28], как диковину. Украдите миллион, и вы во всех салонах будете ходячей добродетелью. Для поддержания такой морали вы платите тридцать миллионов в год жандармам и суду. Мило!

Мир предстал ему теперь таким, каков он есть: в бессилии своей морали и закона перед богатством; ultima ratio mundi[43] виделась ему в деньгах. «Прав Вотрен. Богатство – вот добродетель!» – сказал Эжен сам себе.

Кто решит, что́ более ужасно: взирать на черствые сердца или на пустые черепа?

Человеческое сердце делает передышки при подъеме на высоты добрых чувств, но на крутом уклоне злобных чувств задерживается редко.

Гнуснейшая привычка карликовых умов – приписывать свое духовное убожество другим.

Принципов нет, а есть события; законов нет – есть обстоятельства; человек высокого полета сам применяется к событиям и обстоятельствам, чтобы руководить ими. Будь принципы и законы непреложны, народы не сменяли бы их, как мы – рубашку. Отдельная личность не обязана быть мудрее целой нации. Человек с ничтожными заслугами перед Францией почитается теперь как некий фетиш только потому, что за все хватался с большим жаром, а са