Анна Рахманько

Никто не дол­жен узнать, что ты покупаешь вчерашний хлеб, — как никто не должен узнать, что ты ходишь на улицу Карлс­бергвай на раздачу школьных обедов, которые были единственной мерой социальной поддержки для малообеспеченных семей в Вестербро тридцатых годов.

мое сердце наполняется хаосом гнева, печали и жалости, кото­рые мама и впредь будет вызывать во мне всегда, всю мою жизнь.

Детство — оно длинное и тесное, как гроб, и без посторонней помощи из него не выбраться.

Время шло, и детство становилось тонким и плос­ким, как бумага. Оно было уставшим и изношенным, и в труд­ные моменты казалось, что оно не продержится до моего взросления.

Мой отец был подлецом и пьяницей, произносит она, но хотя бы не социалистом.

ется проскользнуть незамеченным на цыпочках, но оно еще слишком маленькое, и забыть о нем можно будет лишь через сотни лет.

Детство — оно темное и постоянно стонет, как маленькое животное, запертое в подвале и всеми забытое. Оно вырывается из горла, словно дыхание на морозном воздухе, иногда оно слишком слабое, а иногда — слишком сильное. Детство никогда не бы­вает впору. Только когда оно отпадет, как мертвая ко­жа, о нем можно спокойно рассуждать и говорить буд­то о пережитой болезни. Большинство взрослых считают, что у них было счастливое детство и, может быть, даже сами в это верят, но только не я.

сердце наполняется хаосом гнева, печали и жалости,

И даже дома негде побыть одному. Нет ни одного угла, где можно остаться с собой наедине. Я смотрю на свой альбом для стихов и произношу: у меня тоже нет места для самой себя, как нет у отца и мамы. Они никогда не остаются на­едине, даже когда… даже когда…. Он с удивлением смотрит на меня и наконец-то прекращает реветь. Точно, отвечает он грустно, черт, над этим я никогда не задумывался.

мне не удавалось найти объяснение моей растущей грусти, я начинала думать, что всемирная депрессия коснулась и меня.